***

Желание описать события мая 1990 года в Андижане, круто изменившие жизнь нашей семьи и жизни тысяч людей, у меня было давно. Первоначально одним из основных мотивов было сильное чувство злости по отношению как к узбекам, так и к советской власти. К тем, кто в этом участвовал, кто бездействовал, боясь вмешаться. Но по истечении большого времени со времени событий, обдумывая их, пытаясь выявить причины и организаторов, я не смог себе дать однозначных ответов.

Я просмотрел массу литературы, рылся в архивах, писал запросы в прокуратуры разных уровней, КГБ, СНБ Уз (Служба национальной безопасности Узбекистана) - всё бесполезно, никаких официальных материалов я не нашел, всё скрыто под грифом секретности, - «никаких событий не было». И это после распада СССР, образования независимого государства Узбекистан и объявленной, по крайней мере, формально, свободы слова.

Буду рад, если мои личные воспоминания помогут кому-то понять, что произошло 2 мая 1990 года.

Родились и жили мы с моей супругой Валентиной в Андижане и никуда уезжать не собирались.

Думали, что детям не надо оставаться в Узбекистане, но наши мысли, скорее всего, так бы и не осуществились, если бы не события 1990-го. Моя семья переехала в Ферганскую долину еще в начале XX века. Наш дом, выстроенный моим дедом Аванесом в 1911 году, наверное, был самым большим частным домом в городе до большевистской национализации, он находился напротив китайского консульства на проспекте имени Навои (тот несколько раз переименовывался – был улицей Воровского, потом улицей Сталина, проспектом Сталина).

В то время Андижан состоял из «старого» и «нового» города, Андижана-2, района «Строммаша» (машиностроительного завода).

Русскоговорящие (русские, армяне и прочие неузбеки) по вечерам старались не попадать в другую часть города, хотя днем проблем практически не существовало, и наоборот. В европейской части была пешеходная улица имени Ленина, где по вечерам собиралась молодежь; узбекам вход был запрещен, естественно неофициально. То есть некоторые трения, хоть и не проявляясь открыто, всё же присутствовали.

До 1966 года узбеков на этой улице практически не было, но постепенно, попадая первоначально с русскими друзьями, они стали там основной массой, европейцы перестали выходить, стали неуютно себя чувствовать в этом окружении.

Отношение к Узбекистану у русскоязычного населения было двойственное: вроде - родина, а вроде и не очень.

Особых проблем с узбеками у нас не было, но мы их не уважали, над обычаями посмеивались, между собой называли разными обидными словами («чуреками» и тому подобными). Что, конечно, не способствовало правильным отношениям. Браки с узбеками были редкостью - не приветствовались обеими сторонами.

Первая вспышка явного национализма на моей памяти была в 1969 году на футбольном матче в Ташкенте и сопровождалась избиением русского населения, была молчаливо сведена на нет и не получила отражения в прессе. Я в это время жил и учился в Ташкенте. Узбеки отказывались говорить на русском языке. Напряжение в отношениях продолжалось тогда около полугода. Примерно после этого получила распространение фраза «Езжай свою Россию»: она звучала при любом малом конфликте, например, при покупке чего-либо на базаре. Люди начали очень остро ощущать свою национальную (этническую – ред.) принадлежность. Но в то же время образовывались, бытовали и дружеские отношения.

При поступлении в ВУЗ, назначении на руководящие должности в первую очередь учитывалась национальность (этническое происхождение – ред.). Но на должностях, требующих знаний и разума, и не приносящих дополнительных доходов, сохранялись лица не титульной национальности.

Но в основном на работе я не ощущал двойственного к себе отношения, до 1987 года.

В том году сняли с работы Юрия Борисовича Тяна, директора андижанского филиала (проектного института) «Узгипросельстрой», и руководители области задумали провести модные тогда выборы руководителя. Я в это время работал главным инженером и одновременно председателем проектного кооператива «Проект», и собирался оставить институт для работы в кооперативе.

Работники филиала, боясь прихода постороннего к руководству филиалом института, в том числе узбека, уговаривали меня принять участие в выборах (я колебался). Видя это, коллектив решил самостоятельно включить меня в бюллетени. Узнав об этом, я всё рассказал заместителю директора головного института В. П. Степанову. Он удивился такому повороту событий, но не смог отстоять мою кандидатуру в обкоме партии. Единственное, чего он добился - это согласование со мной кандидатуры будущего директора и, как мне казалось, я рекомендовал наименьшее зло - Азимова.

Но он оказался ярым националистом и довольно трусливым руководителем, боящимся любого окрика сверху. В итоге - развал коллектива и, в дальнейшем, всего института.

В 1989 году произошло изгнание из Узбекистана единоверцев узбеков - турок-месхетинцев, сопровождавшееся варварскими убийствами, поджогами в которых участвовали многие от мала до велика. Полное бездействие или поддержка со стороны властей, милиции.

Версия, запущенная официальными органами: якобы турок-месхетинец, покупая черешню, оскорбил продавца – старика-узбека. Появилась поговорка - «Черешня созрела», указывающая на возможность притеснения по нац. признаку.

Я видел письма турок-месхетинцев Горбачеву, с визой последнего - «Рыжкову Н. разобраться и доложить», с визой Рыжкова - «Каримову - разобраться», визой Каримова «СМ Петрову (Анатолию Павловичу ответственному работнику Совета Министров Узбекистана) разобраться и принять меры». Так решение вопроса было спущено до самого низа, где решать уже никто ничего не был уполномочен. После недельной поездки по местам событий, насмотревшись ужасов, Петров потерял сон.

В 1990 году многим армянам и евреям Андижана пришли предупреждения по почте, что до апреля они должны покинуть Узбекистан, иначе будут наказаны.

После обращения в обком партии, были собраны представители обеих национальностей и их убедили, что это провокация, не имеющая за собой никаких оснований (собрание вел второй секретарь Андижанского обкома И.А.Кочмарик).

Обстановка в городе была напряженная, было предчувствие каких-то нехороших событий. Русскоязычное население начало поговаривать о возможностях отъезда, но как бы между прочим, никто не думал, что всё это серьезно. Многие посмеивались над этими страхами.

Наше окружение приняло случившееся настороженно, но никто не хотел уезжать, хотя все осознавали, что дальше здесь жить нельзя. Собрались у нас дома: Гарий Сергеевич Матевосов (директор проектного института), Владимир Ардашевич Манунцев (главный архитектор области), Михаил Ефремович Севиян (капитан милиции, преподаватель высшей школы милиции), Евгений Георгиевич Адамов (строитель, прораб), Валерий Багдасаров (капитан милиции; позже он уехал в Армению), после обсуждения ситуации было принято решение о необходимости отъезда и смены места жительства, никто не хотел уезжать первым. Настроение у всех было подавленное.

Я сказал: «Я поеду послезавтра». Позвал супругу Валентину, сообщил, что мы уезжаем, и попросил начать укладывать вещи. Я очень благодарен Вале за то, что она без лишних вопросов поняла правильность этого решения и безоговорочно всё выполнила. Мы с Валей обсуждали вопрос переезда только в плане того, что переезд необходим детям, а мы уже не сможем адаптироваться, и должны пожертвовать своим благополучием [ради детей]. Через два дня, в конце февраля, отправили контейнер. Мы были первой семьёй, уехавшей из Андижана, - (многие) относились к этому скептически. На следующий день мы улетели в Москву к моей маме, где прожили месяц. Видя, что всё спокойно, Валя с Вартаном, нашим сыном, вернулись в Андижан, чтобы он мог доучиться. Я принял контейнер и тоже приехал в Андижан для продажи квартиры (тогда только появлялись законы о праве продажи). Продал быстро, с правом проживания с Вартаном до окончания школы, – он шел на золотую медаль, и нам не хотелось прерывать его учебу.

Где-то в апреле, я собрал членов кооператива и объявил им об этом. Они сказали, что без меня работать не будут, и мы договорились о продаже кооператива и его имущества (выстроенное здание, оборудование и прочее), а я занялся трудоустройством его членов. Здание продал очень дешево, не было покупателей - они уже, очевидно знали, что мы бросим всё даром, надо только подождать.

2-го мая, когда армяне отмечают день поминовения усопших, на стадионе «Спартак», должен был состояться матч местной команды с ташкентской. Ташкентцы не прилетели и это явилось «внешней объясняющей» причиной произошедших далее событий. В этот день в 16:00 я был у Владимира Манунцева, позвонила Валя и сказала, что в городе беспорядки. Попросила, чтобы я нашел Вартана и привел домой.

Об ожидающихся беспорядках Валю предупредила за час до начала ее приятельница-узбечка, дочь директора Андижанской тюрьмы, которого срочно вызвали на работу - это свидетельствует о том, что руководство города было как минимум в курсе готовящихся событий. Мы начали обзванивать всех знакомых. Из-за большой загрузки телефонной сети связь работала очень плохо, а затем отключилась окончательно.

Около 7 вечера стали видны клубы дыма от горящих домов и раздаваться звуки, как мы думали, выстрелов, но в дальнейшем оказалось, что это горит и трескается шифер на крышах.

Соседи собрались возле дома и не знали, что предпринять. Затем все разошлись по квартирам и выключили свет, а узбеки, наоборот, зажгли его в своих квартирах. Состояние было близко к панике, чувствуя свою беспомощность и бессилие, я не знал, что предпринять.

Условно вооружились. Я взял узбекский нож, Вартану дал побольше, самодельный (он до сих пор у нас), еще дома оказался взрывпакет, который тайком принес откуда-то Вартан. Обучили Валю пользоваться им, и здесь Валя сказала мне слова, которые до сих пор жгут меня своей правильностью и безвыходностью положения: «Если они ворвутся, ты должен убить меня, затем Витку, чтобы они не надругались над нами, а потом с Вартаном бейтесь как можете».

Около 24 часов на фоне зарева над еврейско-армянской частью города раздался громкий призыв на молитву, он навеял жутковатое состояние, полной безысходности. Напротив нас находился ведомственный дом обкома партии, группа узбеков стояла возле него на освещенном месте (мне показалось, что с ними был секретарь обкома), когда в 00:30 появились погромщики, от них отделилось два человека и подошли к стоящим возле обкомовского дома. «Секретарь» по-узбекски сказал, что на сегодня хватит, и каково же было мое удивление, что этой фразы оказалось достаточно, чтобы успокоить толпу.

Мы не спали всю ночь. В 9 утра я пошел к Михаилу Севияну, его семья жила в районе армянского квартала, и увидел сожженные и ограбленные дома.

Нападения, со слов жителей квартала, происходили так: толпа врывалась в дом, хозяев выгоняли на улицу, вещи грузились на грузовики, тут же сортировались при свете пожарищ, делились и увозились, - этим наряду с мужчинами занимались женщины и подростки.

На мое удивление, в районе сгоревших домов было оживленно, люди копошились в развалинах, а вокруг ходили якобы сочувствующие узбеки всех уровней. Возникали стихийные митинги: кто пытался формировать отряды для обороны, кто составлял списки для Израиля (говорили, что Израиль примет всех). Больше погромов не было. Но три дня там не было ни одного милиционера и ни одного представителя власти.

В нашем микрорайоне, как для прогулки, появились явно сельские жители – все в белых рубашках и новых тюбетейках – праздничной одежде. Все улыбались. Настроение победителей.

4 мая всё немусульманское население пригласили на площадь перед кинотеатром «Нодира» в 14:00 для обсуждения ситуации. Пришли русскоязычные горожане, встречу проводили второй секретарь обкома И. Кочмарик, начальник УВД Парпиев и еще два человека. Выступая Кочмарик пытался успокоить людей, но это не получалось. Юра Дальян обругал его и пытался ударить, называя виновником произошедшего. Именно он уговорил людей не прислушиваться к угрозам и не покидать город, обещая какие-то гарантии безопасности.

Обсуждение закончилось ничем. Парпиев запустил провокацию, что для продолжения погромов в «старом городе» якобы собираются узбеки. Толпа заволновалась, попыталась организоваться для возможных ответных действий, но затем все разошлись, так ничего и не решив.

В микрорайонах стихийно возникли отряды самообороны. Люди, вооружившись лопатами и прочим подсобным инструментом, вели дежурство по ночам. В нашем доме Анатолий Баранников заготовил бутылки со смесью «Молотова» (известная со времен 2-й Мировой войны смесь бензина с какими-то добавками, при разбитии происходит воспламенение). Это говорит о том, какая паника была в те дни. Люди были готовы бежать куда-нибудь от этого ужаса. И многие уехали «куда глаза глядят», в неподготовленные места, в города и деревни, где не было ни знакомых, способных оказать первую помощь, ни жилья, ни работы.

В этот день мы нашли на нашей двери отметину - порез ножом на обивке, знак для погромщиков. Обойдя соседние квартиры, на многих дверях обнаружили подобные надрезы. Приехали криминалисты, фотографировали. Их привез Севиян (он пытался активизировать расследование, но никому из «органов» это не было нужно).

Позже я узнал, что 2-го мая в Ташкенте в 3 часа дня был поднят по тревоге десантный полк и три дня они просидели в самолете, не было команды вмешиваться в происходящее. В Андижане они появились через три дня, оцепили город, начали круглосуточное патрулирование - успокоили немного жителей. В городе появились милиционеры, был образован штаб по ликвидации последствий, для помощи в строительстве сожжённых домов или выплатам компенсаций. События 2-го мая были сняты на видео. Эту запись пытались отправить в Москву, но в аэропорту сотрудники республиканского КГБ её изъяли. Однако копия сохранилась.

Одна из версий, рассказанная человеком, имевшем связи с правоохранительными органами (ФИО не называю): погромы и разграбление магазинов готовили заранее. Всё это время организаторы занимали деньги у завмага универмага на Ленинской (около миллиона рублей), и для покрытия недостачи сожгли магазин во время инициированного ими нападения.

Михаил Севиян позже рассказал, что за два дня до событий у всех милиционеров изъяли оружие (этого факта я не знал), и что во время погромов производилась оперативная съемка, на которой запечатлены все участники и организаторы. Перед футбольным матчем 2-го мая зрители сидели группами и рассматривали карты города с отмеченными местами погромов и получали последние указания (сотрудники КГБ зафиксировали эти действия). Материалы съемки, к сожалению, были засекречены.

Единственный арестованный участник погрома. Фото андижанской милиции

Переехав в Россию, в Москву, мы столкнулись с тем, чего не ожидали: с бескультурьем на бытовом уровне, с хамством в быту, распущенностью, и невольно сравнивали «наших узбеков» и местное русское население и это сравнение было не в пользу последнего. Когда я строил дом в Малаховке, Валя категорически отказалась жить в деревне среди пьяниц и других крайне опустившихся личностей. Мы были поражены низким уровнем жизни и беспросветностью существования местных людей, их не интересовало ничего кроме пьянки. Виталии было 6 лет, она впервые увидела, что женщины курят, матерятся и т.п. – она в недоумении показывала на них пальцем, обращая наше внимание.

Нам повезло - было куда уезжать, в Москве жили моя мама, сестры Лариса, Виолетта. Первое время жили у мамы с Ларисой, затем сняли квартиру.

Вартан самостоятельно поступил в институт; имея медаль, он сдавал один экзамен. Мы очень волновались, что Виту без прописки не возьмут в школу, но Лара договорилась, и вопросов не было.

Мы быстро поняли: не надо никому говорить, что мы приезжие – сразу же отношение менялось: «понаехали тут».

Настало очень тяжелое время - без прописки, без постоянной работы.

Но и в Узбекистане оставаться уже было нельзя.

Во время работы главным инженером проекта в «Узгипросельстрое» по роду деятельности мне пришлось много поездить по области, узнать многих руководителей хозяйств и руководителей областного и республиканского уровня. Процветал подхалимаж, взяточничество, некомпетентность, на крупных должностях зачастую сидели махровые дураки. 50 процентов проектов шли на полку (не обеспечены финансированием), и это при плановом хозяйстве. Качество строительства находилось на низком (пещерном) уровне. Бытовало рукоприкладство - старшему можно всё.

Помню, управляющий треста «Колхозстрой» Базаров во время очередной планерки на которой его подразделения ругали за разные недостатки, попросил прервать планерку на полчаса, чтобы самому получше разобраться в происходящем. Его просьбу удовлетворили, все вышли на воздух покурить, и один из мастеров шутливо сказал, что Базаров сейчас своих изобьет.

Я воспринял его слова как шутку, но после окончания перерыва у всех подчиненных Базарова оказались красные лица. Вечером за столом я спросил своего приятеля, подчиненного Базарова, правда ли это. Он подтвердил. Этот факт говорит о беспрекословном, на животном уровне подчинении начальнику (как говорят узбеки, хозяину), – и с такими понятиями жителей Узбекистана пытались заставить строить социализм. Чисто феодальные отношения.

И Узбекистан, и Туркменистан, находившиеся на низкой стадии развития, в 1924 году вынудили пойти по новому пути, но жизненные установки, ориентиры этих людей требовали другого. Во время следствия по т.н. «хлопковым делам» 1980-х годов кроме астрономических хищений выяснилось, что руководители-узбеки, когда к ним попадала власть, превращались в средневековых тиранов. Яркий пример – Адылов, Папское объединение им. Ленина, – каменоломни, зиндан. (Он виновен во всех бедах А. Петрова: тот оказался от дружбы с Адыловым и подчинения ему, и был снят с должности 2-го секретаря Наманганского обкома партии.) Камалов, 1-й секретарь бухарского обкома партии, после работы переодевался в одежду бухарского эмира, а подчиненные проделывали перед ним необходимые ритуалы (об этом рассказывал очевидец обыска у Камалова, главный инженер бухарского филиала «Узгипросельстроя»).

Однажды я присутствовал на обеде, который давали в честь замминистра сельского хозяйства Сабира Юсупова (мы с ним были знакомы на почве утверждения заданий и проектов в Госплане СССР). Кормление происходило следующим образом. Сабир клал ложку на скатерть, Ибрагим (начальник ОКСа (отдела капитального строительства – ред.) птицепрома области) руками доставал с общего блюда кусочек мяса, кусочек картошки, клал на ложку Сабира и подавал её ему, Сабир съедал с ложки, и операция продолжалась. Ибрагим за это время не съел ни кусочка, только после насыщения Сабира он позволил себе съесть несколько ложек…

4-го мая в районе погрома возник стихийный митинг. Я подал реплику, что всем надо уезжать. Меня прервал Антон Акопович Сафаров, директор школы № 43 (в основном армянские школьники), он сказал, что не надо паниковать, узбеки - наши братья, всё время жили в мире и т. п. Позже мы с ним и его женой, Валентиной Петровной (нашей любимой учительницей), встречались в Москве, но по этому вопросу уже не дебатировали - у каждого своё мнение.

В 2004 году в Москву переехали Севияны. С 1990-го по 2004-й они жили во Владивостоке.

Два поколения нашей семьи пережили погромы по этническому признаку: мой дед со своими детьми в начале XX века был вынужден уехать из Карабаха в Туркестан (позже Узбекистан), а я со своими детьми уже в конце XX века уезжал из Узбекистана. Надеюсь, мои внуки смогут избежать таких повторений в судьбе.

***

Результаты погрома 2 мая 1990 года в центре Андижана, а также в армянско-еврейском квартале

Статьи по теме:

Армянско-еврейский погром в Андижане в 1990 году (фото)

«Спрятанный» погром в Андижане в 1990 году. Милицейский отчет

Погромы турок-месхетинцев в Ферганской области в 1989 году: о чем говорят документы

Газета.ру: «30 лет назад в Узбекистане убили пятерых советских солдат»